В теории в изоляции не было ничего ужасного, а Лили и вовсе была (старалась быть) оптимисткой, рассматривая это изначально как возможность заняться тем, до чего в последнее время не доходили руки - этот настрой и Джеймс разделял поначалу. К концу июня они успевают: три раза перекрасить детскую; семь раз переругаться по поводу выбора имени; один раз сойтись на самом лучшем. И оказалось, что в общем и целом все, что остается - цепляться за новости, поступающие из внешнего мира, и ждать черт пойми чего. Окончания войны разве что, только в последнее время все сильнее казаться начинало, что в ближайшем будущем она заканчиваться не собиралась.
Победа Боунса должна была хорошим знаком стать, но в итоге к угрозе пожирателей другая проблема прибавилась, внимание отвлекающая от важного. Лили понимает, что у ирландцев свои цели, Лили газеты всегда читала, историю магическую изучала - знает, что цели это в общем-то неплохие, но она в четырех стенах заперта оказывается на долгие месяцы и с каждым новым выпуском пророка, который на коленях раскрывает, раздражается все сильнее. В теории в изоляции не было ничего ужасного, на практике они с Джеймсом к исходу июля на стену лезть готовы, только рождение Гарри и спасает, кажется, потому что все те вещи, которые молодым родителям даются с трудом, для них двоих спасением от тоски и ощущения абсолютного собственного бездействия (беспомощности) оказываются.
У них больше двух месяцев связаны руки - в настоящем мире, от которого отделяют кирпичная стена и пророчество туманное, их друзья жизнью рискуют каждый день, а Поттеры колыбель договариваются собрать без магии, чтобы целый день на это потратить, чтобы занять себя хоть чем-то. И теперь - бессонные ночи и волнение до изнеможения доводят, изматывают совершенно (позволяют перестать чувствовать себя такими бесполезными). Лили в пять утра греет молоко на кухне, Джеймс круги нарезает вокруг, пытаясь сына на руках укачать; они шутят про то, что воспитывают гипотетическую надежду магического мира, потому что если не шутить - в пророчество можно ненароком поверить.
Лили не хочет, Лили боится. Будущее ее сына не должно оказаться определено чьими-то словами, вскользь будто бы брошенными.

На опасность степень их недоверия не влияет в любом случае. Отмахнуться можно было бы, представить, что даже в магическом мире к пророчеству никто не отнесется всерьез, но судьба Лонгботтомов говорит об обратном - Лили с очевидным спорить не собирается. И все-таки - им отчаянно выбраться хочется из четырех стен, ненадолго хотя бы - и ей, и Джеймсу. Поэтому когда орден принимает решение переместить их в локацию более безопасную (менее очевидную), когда одному из них представляется возможность хоть ненадолго в обществе других людей побывать, сделать хоть что-то - она ожидает скандала. Только решение и здесь принимается за них: Поттер собственной импульсивностью, для подобной вылазки излишней совершенно, успевает прославиться и среди членов ордена, да и, Лили думает, с учетом специфики взглядов пожирателей - кандидатура волшебницы магглорожденной для проверки больше возможностей дает (впрочем, этим предположением с Джеймсом она делиться не намерена).
Он все еще злится, когда она обнимает его на прощание - это не страшно, это не на нее (поэтому и обнимает в ответ - понимает тоже). Лили над колыбелью Гарри на секунду останавливается, одеялко поправляя, прежде чем к порталу, Сириусом переданному, прикоснуться.

Шум охватывает с головой - она его не любит обычно, но сейчас - скучала (и все же секунда-другая уходит на то, чтобы в себя прийти). Куча знакомых лиц, но она успевает только парой приветствий обменяться, потому что замечает Муди с Марлин, уже возле кресел обосновавшихся, к ним спешит, - добрый день, - немного неловко: Лили чуть подзабыть успевает, о чем именно можно и нужно с людьми общаться. Да и Муди ее пугает немного, как и всю молодежь наверное, (хотя Сириус с Джеймсом вероятно бросились бы эту теорию опровергать). Пугает немного - так, как люди, чьего одобрения заслужить хочется - у Аластора за спиной и без войны, вне ордена, заслуг немерено, не говоря о том, какую репутацию он приобрести успевает за последние лет десять - ту, благодаря которой ни у одного из членов ордена не возникает вопросов по поводу его участия в задании, несмотря на недавние ранения. Поэтому Лили кивает только сосредоточенно (тем более отправляться обратно так быстро ей не хочется совершенно).
Ирландия их ветром встречает, Лили ему рада - ей природы не хватало, оказывается, почти также, как людей. Насладиться этим она не успевает - они не для того здесь - девушка портал ловит, в ответ на указания кивает снова, - запомнила, - отвечает поспешно, осознав, что риторическим вопрос не был, - спасибо, - добавляет запоздало, портал в ладонях покручивая, прежде чем в карман куртки его убрать. Аластора взглядом провожает и к аврорке поворачивается.
Их с Марлин объединяет, пожалуй, исключительно орден - но в подобные времена этого достаточно бывает: их организацию семьей в полном понимании этого слова назвать было сложно, но иногда она нечто подобное напоминала действительно - вести о том, что МакКиннон в Мунго оказалась, каждый из них воспринял тяжело, пускай и в разной степени. Поэтому улыбка, с которой Лили к Марлин поворачивается, искренняя абсолютно - нынче за каждую более-менее сносную новость хвататься хотелось, как за соломинку, которая способна вытянуть в реальность, от кошмара отличную, - рада видеть тебя, - Лили говорит, за волшебницей направляясь туда, куда Аластор указал, - как ты? Как в ордене дела? - она знает, что тараторит немного - ей не свойственно, но хочется воспользоваться возможностью хоть немного узнать из первых рук. Их навещают друзья, но слишком редко, да и с ними порой все же хочется говорить о другом. Медленнее чуть и тише немного, - как Алиса? Ты виделась с ней? - с Лонгботтом их связывает больше, пускай не напрямую, но Лили о ней думала в последнее время много, эгоистично - о том, что на месте Фрэнка мог бы Джеймс оказаться; виноватой себя чувствует за то, к чему эти размышления приводят каждый раз.

- Я за тобой, - говорит на всякий случай - можно было бы разделиться, наверное, только Лили в этот дом свою семью привести предстоит, Лили хочется полной уверенности в том, что каждый сантиметр земли здесь - безопасный абсолютно, да и указаниям Муди следовать - идея всегда хорошая. В теплице - темновато, она Люмос зажигает на всякий случай, чтобы Марлин на подобную ерунду не отвлекалась, переступает через порог вслед за волшебницей старшей.

Могу забрать тебя с собой,
[indent]  [indent]( но только если хочешь )
ПОПРОБУЙ БОЛЬ, ЕЕ ПОЛЮБИШЬ, ЭТО ЗНАЮ ТОЧНО

[indent]  [indent] Маша видит, что он издевается; его улыбка на ножны похожа, она не приносит облегчения, как это быть должно, она после себя оставляет недопонимание / / нервозность. Женя ей кажется человеком плохим; она видит и знает все его слабые стороны. Они открыты, на поверхности находятся, чтобы каждый посмотрел и выводы свои сделал, желательно такие, чтобы привязываться к такому типу не захотелось. Он буквально гордится тем, что одинок, что своеволен, что настолько мерзок, что никто рядом не задержится на лишние пару дней просто потому что его компания приходится по душе.
Демидова за всеми этими фасадами пытается рассмотреть человека, который нуждается в защите, который нуждается в соратнике. Маша сразу замечает эту потребность, она ею и пользуется все эти десять лет, что вокруг него ходит и рукава трансфигурирует в более длинные, чтобы скрыть чересчур цепкие прикосновения. Она ему всё оправдывает: каждому слову причину находит, каждому взгляду и жесту — обоснование. Ей Женя нравится, она его любит, и эта любовь её изнутри разрушает, она отравляет и прорастает сквозь кожу неаккуратными ветками. Если бы Машу попросили его описать одним словом, она бы не задумываясь ответила — ядовитый плющ. Он её, может сам того нехотя, но обвивает и, порой, душить начинает, когда вдруг ему скучно становится.

[indent]  [indent] Такое сожительство её вполне устраивает.
Она знает, что у неё есть место, куда всегда можно вернуться. Демидовой с её простецкой семьей и отсутствием какого-либо внимания в детстве задуматься бы, откуда такая потребность в синяках появляется, но зачем думать, когда можно ему в чай подмешать расслабляющего зелья, чтобы сегодня смог подольше поспать.
Никто так о нём не заботится, как Маша; Никто ему не сможет дать того же уюта, что Маша обеспечивает изо дня в день. Для Жени это всё привычное, оно для само себе разумеющееся, только вот ради того, чтобы он мог в хорошем настроении в пятницу уйти, она не одного и не двух клиентов вынуждена уговаривать и припугивать, порой, руководствуясь чересчур самонадеянными способами.

[indent]  [indent] Маша за всем следит, и оно о многих практически всё знает.
Она — человек незаменимый, оттого голосок внутри, который то ли на мамин похож, то ли на отцовский смахивает, постоянно вторит: Женя её не ценит.

[indent]  [indent] — Я в истерику не впадаю, — ровнее садится, потому что у Маши нет настроения в его уловки играть, у Маши жизнь решается прямо здесь и сейчас, хотя ему определенно всё равно. Она его ненавидеть хочет: выискивает все, что он делает отвратительно, вспоминает, как боль ей причиняет. Воспоминания прокручивает одно за другим, пока себя не застает с мыслью, что, пожалуй, любовь разной бывает. Демидова не требует ни прощений, ни внимания, ей даже, строго говоря, всё равно, чем он заниматься сегодня вечером планировал — всё, чего она хочет добиться, так это уважения, которым Золотарёв поделиться никак не спешит.
Ей кажется, что она заслужила: достаточно его истерик вынесла, недовольных девушек выгнала, нужных людей нашла. Маша заслужила поцелуя, пожалуй, требовательного, но ей предназначающемуся, а не так, перепавшему совершенно случайно. Если бы он прямо сейчас предложил ей повышение, она бы, не раздумывая, согласилась. Но ведь Женя так не может, ведь ему всё усложнять нужно, потому что если бизнеса вопрос касается — он всё замечает, а если у него перед носом происходит самая настоящая трагедия ( чужая ), то класть он на неё хотел.

[indent]  [indent] Демидову от всех остальных отличает одно лишь удобное качество — она всегда на его стороне, насколько неправильной бы и склизкой та ни оказалась. Если бы они оба оказались сейчас за чертой города, погрязшие в болоте и тине, Маша бы сначала ему ветку протянула и только потом бы себя пыталась спасти. Она прекрасно знает, что никто для Жени на подобные жертвы больше пойти не сможет: она чересчур его ненавидит, чтобы позволить себе дальше существовать без его раздраженного настроения вокруг.
[indent]  [indent] Маша его чересчур любит, чтобы отпускать так просто.

[indent]  [indent] Правда голосок-то, тот самый, что то на женский, то на мужской походит, требует справедливости. Она ведь знает, как правильно, видит, что определенно ошибка, что капкан вот-вот его голень схватит и до кости доберется наточенными ножнами. Да Жене все равно — у него на губах оскал, а между пальцами очередная сигарета.

[indent]  [indent] Маша его хочет на «слабо» взять, хочет самой себе доказать, что ещё есть возможность, что ещё есть шанс на то, чтобы своё отстоять. Ведь Женя так просто не сможет от нее отказаться, от той, кто постоянно рядом и всегда позади.
Она глубокий вдох делает, взгляд в сторону переводя, потому что, честно говоря, такого поступка от него и ожидала — растоптать, с грязью смешать, а потом сказать, что так оно и было. У Золотарёва сердца нет, и Демидову это устраивает ровно до того момента, пока циничность не стоит ей уверенности в будущем.

[indent]  [indent] — Вот и порешали, — ей слова трудно даются, они в горле у неё застревают, потому что Маша на другое десять лет рассчитывает, другими мечтами живет, когда раны свои зализывает, чтобы не дай Мерлин на следующее утро он их снова заметил и раскаиваться начал. Что-то ей подсказывает, что Женя такому не научен, что если бы она с синяками ходила, показывая всем вокруг, что значит с ним работать, то он бы куда больше уважения к ней проявил. Маша ногой покачивает, туфлю на пальцах удерживая, пока тираду слушает о том, что никому она не сдалась, такая вот       т р у д н а я.
— Да нет, просто поняла, какой ты неблагодарный кусок дерьма. Не приползай потом ко мне на коленях, когда тебя закруцианят до потери рассудка, — обе ноги на пол ставит, дотягиваясь до чековой книжки, что лежит по другую сторону стола. Она сама свое имя вписывает и сумму, которую считает вполне логичной для своего жалования: — если добавишь ноль, могу с уверенностью сказать, что уважать тебя больше не стану, но в твою честь хорошо поработаю в другом месте, — в его сторону книжку кидает, ему, собственно как и всегда, осталось только подпись поставить.

[indent]  [indent] Маша понятия не имеет, откуда в ней столько уверенности и выдержки, почему она ровным шагом идет к сумке, сбрасывая все, что не ее, на стол. У нее даже руки не дрожат, хотя внутри, кажется, что-то надламывается со скрипом. Скрип едва этот различим за шумом в ушах, но она не останавливается и все свои личные вещи по кабинету собирает. Это не занимает много времени — кабинет никогда не принадлежал ей, как бы ни старалась она обосноваться на этом ковре с совершенно безвкусными кожаными диванами.
Демидова возвращается к нему в кабинет, чтобы чек забрать. И, подхватив его двумя пальцами, улыбку из себя давит на прощание: — гори в аду, — дверью хлопать оказываться даже приятно, и Маша на выход спешит, чтобы знакомые путы ее снова не подхватили и обратно не затащили.

[indent]  [indent] Она на улице вдох свободный пытается сделать, но легкие сдавлены, а сердце, кажется, вот-вот из груди выпрыгнет. Маше не становится легче — Маше становится только хуже. С каждым шагом, что она вперед проходит, желание вернуться все отчетливее становится. Она бы, наверное, попросила у него прощения и объяснила поведение плохим настроением; бывает же такое, просто скучно, просто одиноко.
Демидова покупает пачку сигарет у одного из вороваек, что рядом ошивается. Приятный дым легкие наполняет, да облегчения не приносит — она, блять, понятия не имеет, что это сейчас такое было и самое главное, что делать дальше.

[indent]  [indent] Слово разносится по переулку быстро. Маша не знает, то ли потому что у Жени в офисе что-то произошло, то ли просто за ним следят чуть усиленнее, чем она ожидала. На следующий день после увольнения к ней прилетает несколько сов, а спустя еще сутки — считать количество приглашений на ужины Демидовой кажется уже некультурным.
Все хотят узнать, можно и переманить бывшую помощнику Золотарёва, ведь она знает достаточно, что при умелом использовании можно против самого Жени использовать. Маша не дура, она осознает, что он сделает всё, чтобы она замолчала и никому ничего не сказала, даже если на первых порах будет уверен, что сегодня-завтра она на его пороге вновь покажется.

[indent]  [indent] Демидова, если честно, едва соблазну не поддалась. Но голосок снова вернулся, подсказав, что, возможно, если он никак сам не объявился, то ему еще время нужно, чтобы осознать, как сильно ошибся. Маша однако дальше идет, она соглашается на встречу с Кадмусом, греком, который точно так же, как и Женя свой бизнес начал около десяти лет назад. В ней желание отомстить становится ярче, чем желание его на коленях перед собой снова увидеть. Демидова на ужин приходит в том же платье, которое Золотарёв ей покупает для ночи в казино, где они, якобы, вдвоем несколько тысяч галлеонов выигрывают, а на деле же на взятку соглашаются.
Уже на следующий день Маша становится помощницей Кадмуса: ей обещают и куда более выгодное положение, да и гонорар повыше того, что выплачивал Женя. Хорошая сделка, только подвох она сразу распознает, в контракте своем указывая, что никакие подробности из бизнеса Золотарёва рассказывать не будет, пока на все сто процентов уверенной не будет в собственной безопасности.

[indent]  [indent] Женя считает, что Маша тех нулей не стоит, которые она назло ему снимает сразу же, как из чертовой конторы выходит. Так она заработает куда больше, а потом окажется той самой, перед кем он извиняться будет.
[indent]  [indent] Жаль только, что далеко не все ее мечты, в которых Золотарёв фигурирует, имеют свойство сбываться.

[indent]  [indent] Она его замечает не сразу: у нее пальцы заняты бокалом, да и разговор с Катракисом затягивается — он просит рассказать ему все, что она знает про Роула. Демидовой не сложно, у нее зарплата теперь обеспечит ей не только отпуск в Греции, но и долгожданный переезд в Манчестер.
[float=left][/float]— Золотарёв, — Катракис ладонь в воздухе поднимает, чтобы внимание его привлечь, и Демидова улыбку на губах растягивает.

Совсем такую же, как у Жени.
Ту, что на ножны похожа.

— Золотарёв, — кивает в знак приветствия, сигарету подкуривая. В этот клуб войти не может человек с улицы / / жаль, что Маша совсем не такая, какой он себе ее представлял / / хорошо, что теперь это как никогда очевидно.
— Ты, кажется, дружишь с Демидовой, да? — глумится Катракис, и она ему это позволяет, потому что Золотарёв заслуживает куда больше говна.
— Ты перепутал, Кадмус, мы просто знакомые. Я же тебе писала памятку, — Маша на Женю не смотрит, он теперь не ее работа.

i got a killer
[indent] / /  [indent] I N  M E  T O  G I V E  M E   P U R P O S E

Он пытается без нее жить: правда пытается, когда отворачивается, дверь в кабинет закрывает и в дела погружается, чтение которых может немного потянуть время до окончания рабочего дня. Филлип после расставания долго смириться с ее решением не может. Отказы принимать не в его характере, поэтому он еще долгое время пытается Доркас переубедить, разговорить, до правды довести — она без него не может, а он без нее, пожалуй, тоже. Когда практически все стадии принятия остаются позади, Минчум осознает, что издалека наблюдать за ней не повредит. Убедиться, что в буфете всегда имеется ее любимый сорт кофе, а кружка всегда остаётся горячей — задачи не из сложных, и он изо дня в день продолжает этим заниматься, надеясь, что Мэдоуз не замечает (объяснять, что просто ему с нее переключаться ни на кого больше не хочется, как-то не подходит их нынешним отношениям).

Филлип более чем уверен, что так и продолжал бы за ней присматривать, вовремя успевая подобраться со спины, чтобы удержать при очередном передозе. Он Доркас пытается не пристыжать, губы поджимает, молчит, на провокации не реагирует и рвоту убирает, не забывая заставить выпить ее не один литр воды. К этой рутине Минчум подходит с такой будничностью, что Бэлби, порой, задается, а все ли с ним в порядке. Нет, с ним не все в порядке: Фил влюбился в девушку, которой врал большую часть отношений, потому что сам себя принять не мог. А после вылезшей наружу правды оказалось, что девушка рядом с ним, настоящим / / монстром, находиться рядом не может. Не потому что он такой подонок (хотя и это тоже), а потому что он — ее боггарт. История не из веселых, но Филлип считает, что из нее получилась бы отличная история, которую можно было бы издать для девочек, обучающихся в Хогвартсе и мечтающих о побеждающей все любви.

Дамокл обещает, что обязательно книгу проиллюстрирует и не забудет его мышцы и самодовольное выражение лица изобразить максимально правдоподобно, и Филлип смеется — умение сделать деньги даже из собственных страданий не так уже бесполезно.

Только книгу они не выпускают, а Минчум все так же Мэдоуз в женском туалете находит, с пола поднимает и забирает к себе домой, чтобы желудок ей промыть.
Ему кажется, что подобные случае все чаще происходить начинают, но связать одно с другим не может. Зелья Доркас пьет, чтобы нервы свои успокоить, чтобы страхи подавить, а не потому что без него не может. Месяцы спустя Филлип смиряется с очевидным — у нее проблемы, и ему нужно ей как-то помочь.

Решения, правда, не успевает найти, потому что убивают отца, и война становится теперь делом личным. Если до этого Минчум отлично абстрагировался и от атак, и от потерь, не принимая никакого активного участия ни в дебатах, ни в сражениях, то сейчас же все, что в голове у него скрипучим голосом строится, так это план к победе.
Филлип часто ошибается: и одно из выдрессированных умений — это с поражениями не расстраиваться, а новой задачей задаваться. Когда Мэдоуз оказывается под прицелом, он к ней приклеивается, на мгновение задумываясь о том, что скучал. Но первая и единственная за последние пару лет ссора его в чувства приводит, а раны после злополучного полнолуния не заживают к следующей полной луне.

Они с Доркас договариваются работать над делом совместно: Филлип обещает посвятить ее во все детали, как вернется из Восточной Европы с зацепками. Ему несложно поделиться подробностями, потому что когда Дора в работу пускается, то она на себя прежнюю становится похожей. Синяки под глазами из-за пристрастия к зельям кажутся последствиями бессонных ночей из-за расследования — так легче смотреть на то, что она себя изнутри разрушает, да и пальцы не приходится то и дело заламывать, чтобы ненароком не надавить чересчур сильно требованием перестать принимать. Мэдоуз еще и волосы собирать начнет, закрутит как-то странно на затылке, пером закрепит, и пряди в течение пары часов обязательно начнут из прически выпадать. В такие моменты Минчуму кажется, что, возможно, он любит ее так же сильно, как отец любил в свое время его мать. Когда она, увлеченная работой, не замечает, что кофе остыл, пальцами, перепачканными в чернилах, по щеке проводит и пятна оставляет под глазом. Доркас чересчур домашняя, Доркас чересчур родная в таких случаях, и Филлип, когда ловит себя на мысли, что поцеловать ее не прочь / / наклониться и губами щеку задеть / / то бумаги собирает и из комнаты уходит.

Он знает, что права не имеет.
А еще он помнит, как она с еле слышным дыханием на полу его ванны оказывается с прохладными щеками.

Если бы отец его увидел, то не узнал бы ; всего лишь за пару месяцев Фил учится тому уважению, о котором Дора просит в начале семидесятых. Почему ему не удавалось раньше подобное — вопрос все еще открытый. Но однажды Минчум уснуть не может и спускается к ней в комнату, чтобы проверить, все ли в порядке. Мэдоуз спит крепко, она одеяло зажимает, а он садится на стул неподалёку, так всю ночь и проводя рядом, но не решаясь приблизиться.

Филлип в тот же день уезжает на встречу с новым частным сыщиком, который говорит, что зацепки имеются, и Гойла поймать удастся раньше, чем они ожидали. Он ей записку оставляет, не берет много с собой вещей, но все-таки проверяет ящик с зельями — наверняка она успела несколько склянок по всему дому попрятать, но Минчум решает рискнуть довериться Мэдоуз.

Но зря он это; зря на те же самые грабли наступает, думая, что права не имеет вмешиваться. Даже если они и не вместе, даже если она его никогда не простит, он, как человек, который за нее переживает, должен вовремя среагировать и вместо намеков прямо поговорить. Доркас слишком усердствует: она не столько от страхов своих избавляется, сколько, пожалуй, пытается от реальности спрятаться за этими зельями, что изнутри отравляют. Филлип старается не замечать ее уставшее состояние, раздражённость списывает на нервы, но он знает / / он уверен, что еще немного, и она снова окажется на прохладном кафеле в одиночестве.

Минчум, когда возвращается, то ожидает Мэдоуз застать в Аврорате. Однако ее стол пуст, а все папки, обычно сложенные на краю, волшебным образом исчезают. Филлипу приходится зайти в кабинет к Руфусу, потому что Теодор вновь не выходит на работу. С Паркинсоном договориться о прогуле легко, поэтому Минчум коллегу не упрекает в очередном выходном, соглашаясь разобраться с его делами до конца дня.
Стол Фила быстро обрастает бумагами: он не успевает кофе заварить, как слышит разговор на другой стороне отдела. Проклятая ликантропия иногда окупается — Минчум чашку оставляет, содержимое выливая в мусорное ведро.
— Что ты сказал? — Гиббинс неловко на него взгляд поднимает, потому что с коллегой он обсуждал истерику Мэдоуз шепотом, и никто услышать его не мог / / да, как же. — Что там с Мэдоуз?
— Да ничего, все то же самое, — присвистнув, он пальцем у виска крутит, а потом отворачивается обратно к своим документам. Филлип верхнюю губу закусывает, недолго раздумывая о возможности толкнуть придурка в затылок — он тогда красиво лбом приложится к столу. [float=right][/float]Но решает не портить отношения с еще одним идиотом этого бессмысленного отдела бездельников и возвращается к Руфусу, свой вопрос ему повторяя.
— В смысле отстранил? — он садиться отказался, стоять напротив стола начальника далеко не каждому позволено, но Фил никогда к приказам не прислушивался. Он устало вздыхает, из кабинета его выходя тут же: — Розмари, дела на столе, сделай с ними что-нибудь, — бросает коллеге, подхватывая пальто и на ходу его одевая.

Минчум Мэдоуз успевает досконально изучить: от родинок на лице и до нервных тиков, которые не распространяются на постоянные круги от мокрых кружек на его стеклянном столе, но обязательно затрагивают неправильно заполненную форму. Единственное, что Дору удерживает наплыву помимо чертовых зелий — это работа.
Ебанная работа.
Фил стучит в дверь ее квартиры не раз и не два, он долбит в дверь настойчиво, повторяя ее имя все громче. Соседка справа стоит у дверного глазка — Минчум ее слышит, — как будто раздумывая, вызывать ли на помощь или просто вернуться к телевизору. Она, кажется, решается пригрозить, потому что замок поворачивается, и небольшая голова появляется из щели: — ты что стучишь, бездельник? Вор? — у нее голос скрипучий, а на носу висят очки с толстыми линзами, из-за которых глаза кажутся чересчур большими для такого маленького лица.
— Не знаете, где хозяйка? — на вопросы не отвечает, он обычно себя как последний мудак ведет. Но именно так и можно добиться своего — Минчум еще с детства это запоминает.
— Доркас-то? Она не появлялась дома пару дней уже, — Фил громко ругается, бросаясь с лестницы вниз и в очередном шаге трансгрессируя.

У Марлин дверь также остается без ответа. Филлип несколько раз по ней стучит, а потом ударяет грязным ботинком по беспомощной доске. Он не курит, но в этот самый момент очень жалеет, что не может нервность свою унять несколькими затяжками чертового маггловского табака.
Минчум оббегает еще несколько мест, где могла бы оказаться Мэдоуз, пока не замечает новый выпуск Ежедневного Пророка — на первой странице огромный заголовок скачет. Филлип газету с прилавка тащит тут же, глаза жмуря несколько раз прежде, чем решается прочитать, какая аврорка оказалась в коме. Он пальцами сжимает выпуск чересчур сильно, потому что чертовы журналисты описывают, какое это чудо, что перекрестная атака не привела к смертельному исходу, но имя так и не удосуживаются написать.
— На кого напали? — останавливает мимо идущую волшебницу и на газету показывая. Магический мир не такой уж и большой: все друг друга так или иначе знают. Тем более если уж говорить об элитных аврорских волшебниках.
— МакКиннон, — удивленно отвечает девушка, на пару шагов от Минчума отходя, но тот уже отворачивается и спешит к Дырявому Котлу. Несколько трансгрессий подряд его из сил выбивают, а стучащее переживание в ушах не сулит ничего хорошего при резкой аппарации.

Чтобы дождаться своей очереди к каминам, ему приходится растолкать нескольких мужчин и получить проклятья в спину, когда Филлип опережает женщину и первым забирается за решетку.
Ему правда глубоко насрать на то, что остальные кричат, потому что в мыслях только одно ее имя повторяется из раза в раз.

Нужную палату Фил находит в считанные мгновения — дверь открывает тут же, не особо церемонясь на стуки. Мертвым или тем, кто в коме, они все равно никакого смысла не несут.
Доркас сидит у кровати Марлин, и Филлип громко выругивается мерзким словом, потому что, блять, отлегло, потому что: — я тебя убью, — цедит и в несколько шагов рядом оказывается, за руку хватая себе в объятия. Минчум ее сопротивление не учитывает, крепко сжимая Мэдоуз в своих руках и пытаясь успокоить сбившееся от получасовой гонки дыхание. Носом ей в макушку утыкается, все еще против воли удерживая и разглядывая бледную МакКиннон, словно перепившую тех же зелий, что и ее дурная подруга.
[float=left][/float]— Ты должна была предупредить, что будешь тут, — взгляд на Доркас опускает, когда наконец хватку ослабляет и шаг назад делает. — Я вернулся с новостями, но в отделе услышал, что что-то произошло, а потом тебя пытался найти. Думал, что Гойл добрался, — про зелья Филлип не упоминает, но плечи ее пальцами сжимает, в глаза заглядывая: — Дора? — он ожидает, что после отстранения она во все тяжкие пускается ; он догадывается, что после его отъезда она себе волю во многом дает ; Филлип понимает, что травма Марлин на ней сказывается самым не лучшим образом.
— Дора, — зовет ее еще раз, ладонью по щеке проводя, — как долго ты здесь сидела? — замечает и синяки под глазами, и пальцы дрожащие. — Ты не спала?

Любой бы со стороны уже диагноз ему поставил, но у Филлипа ничего не осталось кроме секрета его ликантропии и Доркас, которая видеть его не хочет. Как тут держаться вдалеке? Как не замечать ни опухших глаз, ни обкусанных губ? Он выдыхает, слова пытаясь подобрать, но чертовы зелья единственной причиной кажутся валидной - неужели она даже тут под ними?

[indent]  она выглядит уставшей - кто бы, конечно, говорил, но все же. не сочувствовать скрябиной тяжело - в нормальные времена она бы по карьерной лестнице карабкалась сейчас, большие надежды бы подавала качественными материалами и присутствием духа. им, увы, времена достались другие. на возражения вари внимание обращать - предприятие гиблое заранее, он только бровь приподнимает немного, когда она ногой едва заметно пинает стул, - на полном серьезе станешь утверждать, что компанию финна моей предпочтешь? - строит обиду и осуждение, языком цокая, но улыбается все равно, - ты ведь в курсе, что он всех, кому не лень, по барам таскает последний месяц, потому что протест несогласованный организовать пытается? - бедняга то ли выборов не мог дождаться, то ли просто лишний раз бэгнольд о ее обещаниях напомнить хотел, - а зубы он заговаривает только так, моргнуть не успеешь - и уже стоишь с плакатом, требуешь рабочие места для сквибов, - не то, чтобы это плохо, но министерство зная - разгонят их за пять минут, парочку еще и подержат на десятом уровне пару дней, проформы ради. интересно, поэтому финн сбегает? знает, что оллард его от дурной затеи начнет отговаривать в очередной раз? олли меню разглядывает, активно делая вид, что ему здесь рады:
[indent]  - буду перцовку без пирожков, - решает, наконец, криво-заламинированный лист возвращая: на голодный желудок думается, как правило, лучше. на трезвую голову, правда, тоже, но раз уж пошла такая пьянка. варя смотрит на него с выжиданием. алдертон хмыкает:
[indent]  - француза, - головой качает с осуждением, - ты мне еще испанца предложи, чтобы я точно уверился, что тебе не нравлюсь, - ладно, он думал об этом - он думал и вовсе редакцию перевезти куда-то за границу, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что игра не стоит свеч. безопаснее, разумеется, где-то дешевле даже, но нельзя было далеко от места действия оказываться: с другого берега, как правило, сложно разглядеть, что в соединенном королевстве происходит. варя вопрос задает прямо, но он ей ответить пока тем же не может, - расплата традиционная - бессонными ночами и последними нервными клетками, - драматизму вторит, глаза чуть щурит, - ну или, - но эту попытку она предвидит сразу - оллард головой качает разочарованно, впрочем - и не ожидал: у каждого из них источники личные - маленький золотой грааль, таким делиться не принято.

[indent]  - на радио тебя и пускать опасно, - замечает, подмигивая, и чуть двигаясь, официанту предоставляя место для маневра. он стопки перед ними опускает, - споешься с ними и магическому миру точно конец, - радиовещание вообще было сборищем, подходившим неплохо им обоим - чутье олли подсказывает, что единственная причина, по которой варя до сих пор в их штате не числилась, совпадала с той, по которой его собственного имени в этих списках не окажется никогда. радио отличным местом было - полным людей свободолюбивых, только вот несерьезным совершенно. у них своя аудитория была, важная тоже, только узкая чрезвычайно, что никак не соотносилось с целями, которые преследовали они оба.
[indent]  он на стуле откидывается довольно, когда речь о книге заходит - кто не любит хорошие новости, даже если они незначительные совершенно? а то, что она о книге слышала - новость для него хорошая, безусловно. велик соблазн поинтересоваться о чем именно олли пишет (последнее, что алдертон слышит - из под его пера роман вот-вот выйдет - надо же), но воздержаться удается все же, - если жирным шрифтом, то только в виде сноски, - дразнить потенциальных сотрудников - так себе идея, впрочем, в защиту алдертона, он наймом в жизни не занимался, - а вот за колдографию только спасибо скажу, она, думаю, обязательно станет одним из ключевых плюсов в продаж, - он момент этот улучает, чтобы один из пирожков украсть и, замечая недовольство ее, глаза закатывает, - я угощаю, скрябина, мерлин, успокойся, можешь еще заказать, - у самого с галлеонами не то, чтобы совсем радужно, но провести пару часов в пабе он себе позволить все-таки может. он руки отряхивает и взглядом ее серьезным смеряет - у олларда редко такой проскальзывает, но она ведь сама к сути перейти хочет. он медлит несколько секунд. к сути перейти тоже хочется, только он не может сразу речь о новой англии напрямую завести - там и об ордене речь вести придется, и если варя вдруг незаинтересованна окажется - бегать за ней, упрашивая тайну хранить - мерлин, сколько мороки.

[indent]  - насколько принципиальна тебе колдография? - спрашивает неторопливо, свою собственную стопку поднимая: перцовка губы обжигает, горячим теплом проходится по горлу, - или твое имя под статьей? - они вместе уже какое-то время не работают и это, наверное, единственный вопрос, который у него к ней остается (если притвориться, что это действительно можно назвать собеседованием). тщеславность всем журналистам свойственна, в этом нет ничего плохого. в их профессии, так уж вышло, признание - штука достаточно необходимая, без него мало кто станет с тобой разговаривать, еще меньше найдется тех, кто прислушаться решится. он и поэтому отчасти цепляется за периодические статьи то тут, то там: если с радаров исчезнуть окончательно и надолго - никакие слухи о книге предполагаемой уже не спасут. [float=right][/float]но сейчас не о нем разговор, - что важнее - чтобы правда опубликована была, или чтобы все знали, что за ней именно ты, варя, стоишь? - это можно, наверное, принять за бесцельные рассуждения на высокие темы, за которыми ничего не скрывается особенно, но у олларда тон серьезный совершенно, ничего гипотетического он не предполагает, - если бы ты могла статью свою в журнале разместить, без правок всяких, - он взгляд ее недоверчивый замечает и улыбается, ладони поднимая, - ладно, с правками минимальными, - редакторы не просто так существуют все-таки, олли за последние месяцы их необходимость на собственной шкуре ощутил, когда пришлось самому собственные материалы вычитывать на двадцать раз, и каждый раз правки вносить небольшие, - но все-таки - в том виде, в котором ты ее и задумывала изначально, - не на первой полосе, но на ней можно было бы сделать сноску; второй разворот у них стабильно оказывается занят тоже, там списки погибших, которых так или иначе с атаками пожирателей соотнести можно (оллард второй разворот ненавидит). третий - он может уступить ей третий. на первых порах. нужно будет проверить, хотя: нестабильное состояние - что именно это подразумевало? - оллард только про потерю патронуса у двух авроров слышал, сколько, год уже наверное назад, после неприятного происшествия в азкабане.

[indent]  мысли как всегда впереди паровоза бегут, алдертон осекается, - но только без имени твоего. и уж точно без колдографии, - проще сразу на лбу себе крестик нарисовать - авадой сюда, пожалуйста, - за триста десять галлеоннов за месяц, - уточняет, потому что для них обоих цена вопроса важна (сколько угодно можно говорить о том, что деньги - не главное, кушать от этого хочется не меньше). у него с цифрами неплохо, но заниматься ими до сих пор непривычно было: алдертон целый вечер проводит, пытаясь высчитать, как сделать так, чтобы возможное расширение не привело к появлению черной дыры в бюджете. выше трехсот сорока англия вытянуть ничего не сможет, он немного пространства для маневра оставляет - даже эта цифра обещает работу в минус на первый месяц как минимум - и это тогда, когда ему удалось, наконец, на стабильную самоокупаемость выйти, листовки заменяя на подписку на газету настоящую для тех, кто до правды добраться желал. триста десять галлеонов - почти в два раза ниже ставки журналиста уровня вари в пророке, чуть меньше, чем штатным журналистам рев мантикоры платит, чуть больше, чем ведущие радиовещания получают, - согласилась бы? - информация специфичная достаточно, чтобы с новой англией ее связать было можно, но  все еще позволяет олларду откреститься - он, может, новое издание задумал, где все материалы исключительно его собственным именем подписываться будут. алдертон официанта замечает поблизости, рукой машет, пустую стопку приподнимая, - можно повторить? - и к варе разворачивается снова, головой чуть качая, - сто лет не пил эту штуку, уже забыл, как люблю ее, - улыбается, напряжение собственное чуть сбавить пытаясь.

[indent]  [indent] Патриция понятия не имеет, почему Зоя вдруг Корфа вспоминает — она взглядом по ней проходится, за кольцо на пальце цепляется, а на душе кошки скрестись начинают. Стоит ли предупредить и остановить, за ладони схватить, за плечи встряхнуть: «слушай, Зоя, брак — это трясина, брак — это отрава, ты себя потеряешь», но Сэлвин в диван вжимается сильнее, потому что права никакого на подобное не имеет. У нее сладость на языке, она расслабляется, мысли туманами окутывая. Может, то, что Нейт на нее смотрит недовольно — это доказательство его любви, может, то, что после разговоров с ним, она себя по кускам обратно собрать не может — это нормально. Пэт понятия не имеет, почему так сложно / почему так кисло каждый раз, когда он ее в лоб целует и уходит по работе. У нее мысли обрываются, стоит ей попытаться клубок распутать: хватается за один конец нити и стопорится тут же — куда дальше, что думать, кого звать?
— Почти не считается, — подмигивает Цековой, как будто она ее ответа ждет. Всем насрать, что она там себе думает. Жена Сэлвина, бывшая целительница, предательница — список продолжать можно долго. Если бы Трэверс не уехал за границу, она бы к нему пошла, на колени ему голову положила, глаза бы закрывала и говорила / говорила / говорила. Кадмус почему-то всегда слушать умел: у кого научился — непонятно, но он всегда молчал, а она продолжала слова в предложения складывать, пока сама до всех ответов не доходила. Патриция же теперь на Вильму смотрит, ухватывает как свет на ее лице играет причудливо: она красивая, она, наверное, жена — хорошая; такая, какую Трэвис себе выбирает, уже зная, чего именно ему хочется. Когда они с Натаниэлем клятвами обмениваются и пальцы переплетают, Патриция вслепую вперед идет, ступает на лед, семенит, чтобы не поскользнуться, и этого на первый взгляд кажется достаточно. Но годы идут, и она Нейта настоящего узнает, она на него смотрит и того, в кого влюбилась, не замечает. Обманутой себя не почувствовать сложно, и Пэт за чужой стопкой тянется / Нейт не любит, когда она пьет, он не любит, когда она слишком громкая без него, а она хочет, а Патриция напрашивается, чтобы ее заметили, чтобы успокоили и объяснили по буквам: в с е в п о р я д к е п э т

[indent]  [indent] — У него всегда с собой зелье, — делится Сэлвин, перекривая музыку и взгляда с танцовщицы впереди не спуская. Она так пластична: музыка, словно через ее руки проходит, иначе невозможно объяснить, почему они настолько изящны. Патриция сама за собой не замечает, как головой в такт начинает покачивать. — Когда мы начинаем разговаривать, он мне каждый раз подливает ровно семь капель. Говорит, что это лекарство, о котором я опять забыла, — Сэлвин не дура, но она слишком доверчивая идиотка. Прощения выпрашивает и наказание принимает радостно / все, что угодно, Нейт, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста — в ушах отдается голосом, на ее непохожим. Но Пэт знает, что это она произносила, правда вспомнить не может — когда именно. У нее все воспоминания в кашу смешиваются, и сначала зелье пьет, потому что себя плохо чувствует, потом, потому что Нейт говорит, что нужно.
Потом она с Элайджей встречается, и очередное наказание — заслуженное — принимает смиренно. Если бы Кадмус узнал, что его брат к ней Круцио применял, наверняка скандала было бы не избежать, но Патриция молчит, она никому ничего не рассказывает. Только смотрит на пальцы, который в тот момент без ее ведома сжимались, разглядывает на шрамы на ладонях от ногтей — она помнит все до мелочей. Слова Трэверса тоже запоминает: «у тебя что-то с головой». Сэлвин снова усмехается, когда в голове их воспроизводит, и вытягивается на диване.

[indent]  [indent] — Люблю? — переспрашивает у Цековой, на нее смотря. Любит ли она, как раньше, или по-другому, по-взрослому? Патриция понятия не имеет, она запутаться успевает, потому что сначала сбегает, потом возвращается и сейчас снова пытается как можно дальше оказаться от общего дома. — Люблю, — твердо отвечает, кивая следом, потому что, конечно, любит, потому что без Натаниэля, с ядом на языке, Патриция не выжила бы. Она, порой, думает, какой бы жизнь была бы, если помолвка с Кадмусом состоялась, если бы она и правда за него замуж вышла — наверное, ничего хорошего. У него слишком много сомнений внутри, а у него своих предостаточно, чтобы одновременно со всем разбираться. Сэлвин терпение мужа проверяет, она его нарочно доводит до недовольного крика, потому что по-другому добиться искренности не может / не умеет.
— Хочешь сказать, что любовь убивает, поэтому должна замолчать и спокойно его капли дальше пить? — Патриция слишком открыто об этом говорит. Она более чем уверена, что если Натаниэль когда-нибудь узнает, снова заставит обо всем забыть. У него желание ее дома запереть, а она по привычке противится, еще громче кричать начинает, когда танцовщица спускается с подиума и место следующей уступает. — А ты Долохова… Корфа? Любишь? В любви дело, Цекова? — до кольца ее дотрагивается, подушечкой пальца по камню проходясь и отмечая про себя его размер. — Ради любви хочешь чьей-то стать? Или просто потому что по-другому быть не может? Чтобы его ладонь у тебя на шее, а другой конец поводка у него в другой руке? — Патриция на Зою смотрит и на Вильму взгляд переводит. Она знает, что брат с ней жесток, что он ее наказывает за все, что ему вздумается; она прекрасно осознает, что у Цековой вполне не рабочие отношения с Долоховым, что его жадный взгляд и синяки у нее на бедрах красиво сопоставляются в эпилоге. Патриция знает, что Натаниэль ее травит, что он ее не любит, а наказывает за то, что на год сбежала, но вряд ли ( действительно ) решится когда-либо за порог дома ступить. Ей ( правда ) нравится в клетке находиться, о прутья обжигаться и кричать неистово, как зверь раненный. Потому что только так можно свой голос услышать и при этом других заставить слышать. Пэт могла бы быть сильной девушкой, доказывать кому-то что-то поступками и словами, но она решает по-другому поступит, по-умному. Она выжидает, позицию жертвы принимает и своею ее делает, потому что если вдруг Нейт ей позволит в руки поводья взять, она их ни в жизни не отпустит.

[indent]  [indent] На сцене начинает кружиться блондинка с короткой стрижкой. У нее короткое платье и ремни на бедрах, которые она оттягивает пальцами, когда музыка начинает ускоряться. Сэлвин на ее смотрит с прищуром, потому что понять не может, почему все вдруг свистеть начинают: толпа полностью под ее властью оказывается.
— Вейла? — уточняет, когда Мэйвор вдруг продолжает.
— Станцуй, как танцевала, когда здесь болгарин был, — выкрикивает из толпы кто-то, и Патриция на месте замирает, взгляд на Зою переводя. У нее между пальцев уже третья — или четвертая — стопка зажата, и она ее залпом выпивает. Сэлвин следом за Цековой поднимается: — что ж, недолго искали, — кричит Паркинсон на ухо, которой шкуры не хватало. Она у толпы останавливается, руки под грудью скрещивает, на девочек поглядывая. Патриция всегда девочкой была хорошей: училась на отлично, домашнее задание за друзей делала, всегда после отбоя была уже в своей комнате, после Хогвартса замуж вышла и три раза уже беременна была. Она, в принципе, разочаровать каждого уже успела, к кому прикоснулась когда-либо.
[float=left][/float]Пэт за руку Зою останавливает, и сама в толпу проходит, по дороге бутылку перехватывая: — эй, — кричит девушке и пальцем к себе подманивает, — пятьдесят галлеонов, — за ладонь ее хватает и сжимает крепче. У нее никогда в голове мыслей жестоких не возникает, она крови боится ( нет ), она всем добра желает ( нет, только самой себе ). Патриция себе так красиво врет, что даже порой забывать начинает, что человека в марте убила. Воспоминание забавным теперь кажется, потому что Сэлвин и правда не помнила ничего о Трэверсе еще пару часов назад.
Ее пальцы крепко ладонь танцовщицы сжимают, когда она выходит из толпы, которая уже внимание на следующую девушку переключает. Она ее ведет к столику и останавливается напротив Вильмы и Зои.
[float=right][/float]— Пятьдесят галлеонов за танец, который ты танцевала болгарину, — говорит девушке, ее обходя и подталкивая к Цековой, — еще сверху пятьдесят галлеонов — делай все, что она говорит, — с Мэйвор рядом садится, с бутылки глотая и губы горькие ладонью вытирая.
— Слышала, что Нейт сюда заходил, когда меня не было, — стакан ставит на стол, — надеюсь, что пока ты была в Голландии ему самую старую шлюху подсунули, — у нее ревность горечью растекается, и Патриция уже за Зоей следит, у которой перед глазами все, что она когда-либо хотела — вседозволенность. Она сигарету чужую стаскивает со стола неподалеку, потому что у нее, кажется, крышу сносит, и этого достаточно, чтобы на мгновение вспомнить, каково это поводья в своих руках держать.