Всё это казалось сном; нереальным, смазанным, на границе с кошмаром. Он повторялся снова и снова, с одним и тем же сюжетом, менялись только детали. В этом сне — серые стены, давящие, вбирающие в себя все окружающие краски, лишающие дыхания, вбирающие его в себя с каждым новым шагом который давался всё труднее и труднее. В этом сне совсем не тяжело попасть в тюрьму, наоборот, она принимает с распростертыми объятиями, она — радушный хозяин, заманивает обещанием того что тебе нужно, отчаянно желаешь, а затем захлопывается, проглатывает, чтобы не оставить даже намека на твое существование. И пока есть силы остается только идти вперед, мимо искаженных гримасами заключенных, застывших в одном мгновении, словно замороженных. Почти мертвые, не совсем живые. Карикатур тех, кто живет здесь уже давно. Шаг, снова шаг, ноги дрожат, наливаются свинцом, но идти вперед нужно, потому что впереди — то самое, лицо, глаза, человек который был рядом так долго; его не забудешь, не сможешь, никогда этого и не хотелось, даже в те моменты,  когда злость, гнев и ненависть были сильнее всего, в моменты когда чувствовала себя одинокой. Удар сердца, нога занесена, но опустить тяжелее всего, потому что дорога ведет вниз, потому что давление настолько сильное, что буквально тянет к земле. И приходился прорываться через преграду, невидимую но ощутимую, за каждый вздох — бороться, отрывать чусочек за кусочком от себя, от своей силы воли. Но в этом сне, как и наяву, именно злость дает силы идти дальше. Желание узнать наконец-то правду которая всегда была на виду, ведь, возможно, её никогда не скрывали. Злость и сомнения, подтачивающие изнутри последние восемь лет. До странного глупо, ведь сомнения никогда не помогали, делали хуже, но сейчас именно они — мотиватор, они — сила, рывком бросающая на следующую преграду, к очередному шагу, пока, наконец, не остается ничего. Темный туннель расползается дымкой, назад не отступить, только вперед. Последнее мгновение, клетка, профиль отца; согбенный, разбитый, уничтоженный. Злой. Не тот отец которого помнишь, не те глаза, излучающие только тепло, улыбка… теперь эти глаза отдают чем-то нехорошим, пробирающимся под кожу словно иголки, глубже, леденящие кровь.
И вопрос, единственный, замирает на губах. Разве так сложно спросить? Узнать наконец-то! Разве может быть тяжелее чем путь позади?
Почему ты оставил меня, отец?!
И он отвечает. Губы шевелятся, но не разобрать, потому что между отцом и дочерью — преграда, слишком толстая, она не пропустит через себя ничего, а если и пропустит — исказит. Потому что это всего-лишь сон. Отражение собственных мыслей Эрин, тех самых, засевших ещё с детства. Каждый день она думала о том что будет если ей позволят увидеться с отцом, думала о том что скажет. И с каждым годом варианты менялись, на мягкие, нежные, до совершенно противоположных, слишком злых; слов, в которых так много боли, что одной маленькой девочек не унести. Сломается.
И сейчас, в машине, она открывает глаза. Распахивает, потому что невыносимо оставаться наедине с собственными мыслями так долго. Нет, она не спала. Вспоминала. Сны, слишком яркие чтобы испариться по утру, одинаковые. Менялись только детали. Дрожащими руками Эрин нащупывает в кармане пачку, вытягивает сигарету, зажигалку, и не спрашивая разрешения закуривает, даже не потрудившись опустить стекло. Почти приехали. Пустыня впереди, пустыня позади; справа и слева тоже, как не удивительно, пустыня. Одним словом — Техас. Слишком унылый вид. Эрин поворачивает голову, краем уха улавливает голос, понимает что с ней разговаривают, но что говорили — не слышит, потому что витает в мыслях, да ей и не интересно, в общем-то. Она и так всё понимает по выражению его лица. Фыркает, отворачивается, с силой вдавливает кнопку, ждет пока стекло не скроется в двери полностью. Направляет сигарету в окно. Затягивается снова. Не помогает. Всё ещё дрожит. От холода? Нет, конечно нет. Снова мысли, снова это лицо и голос; его слышишь в радиоприемнике который молчит вот уже несколько часов, в завываниях ветра. Слишком много символизма. Слишком тяжело ждать. Казалось бы, что такое половина часа для той кто ждал восемь лет? Снова затяжка. Кончилась. Бычок отправляется в полет, падает на песок, а машина уже далеко. Эрин тянется за следующей, и когда уже вытягивает сигарету — сжимает пачку сильно, до боли в пальцах, отправляет в окно. Не поможет. Вдох, удар сердца. Выдох. Старается успокоиться. Какого вообще черта ты это сделала?! Слишком опрометчиво, не стоило выбрасывать. Оборачивается назад, словно сможет заметить смятую пачку сигарет, оставшуюся далеко позади, притянуть взглядом, руками, нащупать, обвиться, вернуть. Злится на себя. Дура. Смех. Смеется другой, замечает всё. Протягивает с заднего сиденья сигарету. Эрин игнорирует, старается не замечать белую сигарету маячившую перед глазами. Терпеливый сукин сын. Ждет. Замер, словно статуя. Она не выдерживает, берет сигарету, обжигается когда случайно касается его пальцев, морщится. Закуривает снова, на этот раз уже сразу в окно. Помогает ли в действительности? И что бы сказал отец на такой способ успокоить нервы? Особенно — когда узнает во сколько его дочь начала курить. Отец… так близко Эрин не была к нему уже очень давно. Её попутчики могли бы проигнорировать, но не стали, ускорились, и теперь уже несколько часов летели больше восьмидесяти миль в час. А могли ткнуть носом в бумажки, ледяным тоном сказать что и так делают ей огромное одолжение, дают возможность. Эрин старается их не злить. Не потому что они все из себя страшные, агенты, с каменными рожами, а потому что иначе всё что было раньше — не имеет смысла; весь пройденный путь, каждый побег, час, день, неделя в одиночестве. Да и попутчики у неё до странного не похожи на тех, кого показывают в кино или тех странных типов что она видела раньше, в детстве, в Башне. Начать хотя бы с одежды: никаких тебе смокингов, корпоративного дресс-кода, только удобная одежда, в чем-то даже похоже на мусорный стиль обычных Техасских парней. Разве что очки. Да и те обычные авиаторы. И сейчас эти люди везут её к тюрьме. Супертюрьме, если быть точным. Место, которое стало домом для всех людей, которых сейчас можно назвать суперзлодеями, по аналогии с суперами. Террористы обладающие способностями, даром, геном особым, как хотите. Кто-то из них возможно невиновен, а другие сидят за дело. Сейчас не поймешь. Но Эрин не интересуют все остальные, она в пути ради одного единственного террориста — своего отца. Этот человек с каждой затяжкой становился всё ближе, но всё ещё недосягаемо далеко, на том краю сигареты, за полосой горизонта. А на словах — очень близко, минут пятнадцать осталось и приедем, говорил один из них. Слишком долго! Чертова вечность. Интересно, сможет ли она обогнать Камаро? Мозги спеклись на жаре, наверное. Что за глупые мысли? Такое не оправдаешь, даже если попытаться. Жди, терпеливо, молчи. Больше сигарет не нужно, спаси… ага, нет, спасибо уж точно не скажешь, только не этим людям. Встретили в аэропорту и всё время были рядом, пусть и не навязчиво. Начинают бесить.
Тяжело примириться с собой, но тяжелее — поверить. Особенно когда ответ так близко, когда можешь почувствовать присутствие отца кожей. Машина остановилась, впереди — забор, кпп, вооруженные люди. Их встречают, человек суровый, грубый. Ему не хочется гостей, это его территория, его владения, и он злится что ему отдали четкий приказ который ещё и не по нраву. Но делать нечего. Назвался военным — выполняй. Он и выполняет. Никакой экскурсии, никаких рассказов о том как заключенным тут удобно, какие у них замечательные условия и что все счастливы. Правда счастливы. Под седативными — особенно. А что отец?
Отец — впереди. Сначала за рядами высоких стен и колючей проволоки сверху и донизу, вышки, люди, собаки. Все они — знают, они начеку. Даже если дочь Моро — всего-лишь человек, они бдят, выполняют свою работу. В конце-концов, им за это платят хорошие деньги. Но между тем, все они, — тюремщики, они — ублюдки удерживающие взаперти отца. Те самые искаженные лица, уродливые. Идут в тишине, никто почти не разговаривает, только конвоиры перебрасываются словами, словно приятели на прогулке. Эрин молчит. Дышать тяжелее. Сложно поднять ногу, сделать шаг. Неужели снова сон? Опять кошмар? Нет, нет, нет, на этот раз всё наяву, на этот раз — не проснуться. А если затянет внутрь? Уничтожит, сломает. А если Эрин увидит там не то чего ждет? Не отца, подобие на него, сломанное, искаженное? Что они делали с ним, в тюрьме? Как он жил все эти годы? Осталось ли от него хоть что-то?
Снова преграда, которую не преодолеть, и кажется, что она снова заснула, где-то там, в чужой постели; ей снова пятнадцать, она дрожит, слезы стекают по щекам. Она боится засыпать. Боится проснуться, потому что отца нет рядом и некому успокоить.
Её окликают, спрашивают чего застыла. Мотает головой, слишком резко, так что отдает болью. Больше не пятнадцать. Всё ещё боится. Ещё один шаг, нужно сделать. Двигайся! Двигайся черт бы тебя побрал! Преграда ломается, лопается с отвратительным звуком, Эрин бросает вперед, и кажется что упадет сейчас, но удерживается, другие же не обращают внимания, потому что она всего-лишь переставила ногу, сделала шаг, идет и даже не задумывается. Они уже внутри, проходят обыск, все, без исключения, даже начальник. Для него это обычная процедура, исключений не бывает. Везде камеры. Коридоры, уходящие в разные стороны. Двери, заслоны. Несколько лестниц, затем дальше, вниз, под уклон. Камеры не такие частые, их не так уж много, всё иначе чем в обычных тюрьмах, но всё-таки и эта похожа, видно что переоборудовали а не строили с нуля. До тех пор пока не утыкаются носом в дверь. Странную дверь, не из металла. Разве странно? Нет. Отец — за ней, впереди. Глаза скользят по стенам, слишком знакомым. Всё серое, тяжелое на вид, вдавливающее в землю. Чем глубже — тем сильнее ощущение. Снова неприятное чувство беспомощности. Сейчас раздавит, не выпустит, и останется только сгнить здесь. Как… отец? Даже если он виновен, даже если Эрин узнает ответ который ей не понравится — тогда что? Тяжелее. Глубже. Почти перестает дышать. Сейчас задохнется, упадет без сил. Нет, нельзя, не сейчас. Слишком близко. Двери, охрана, несколько человек. Прозрачная камера. Отец. Так близко… так… шаг, удар сердца. Пытается сказать хоть что-то, но не в силах. Почему сейчас?! Когда так много нужно рассказать, когда хочется кричать ему чтобы услышал, чтобы обратил внимание. Отец! Посмотри на меня! Подходит ближе, утыкается лбом в прозрачное заграждение, ладонью касается, словно хочет почувствовать, словно может почувствовать. Чувствует пластик… тяжелый, неподъемный, упирается и тем чего другие не увидят, о чем она не расскажет, только не этим людям, но… отцу. Отец!

— Я… рядом, папа.

Голос слабый, но он слышит. Видит. И слезы уже не сдержать. Ей не пятнадцать, но их не сдержать. Не покажет никому другому, только отцу. Слезы, обжигающие, оставляющие пылающие борозды на щеках. Слезы, которые она даже не старается стереть, только смотрит… смотрит в глаза отцу, в его голубые, грустные глаза. Всё не так как во сне, не то же самое что кошмар. Ему больно, тяжело, восемь лет оставило на нем отпечаток, но этот человек… папа… тот самый. Правда?